- Дедушка Михей приехал! - Кричал брат Иван, вбегая в нашу маленькую тесную московскую комнату.
И все сразу пришло в движение. Мать, Пелагея Петровна, сразу отрядила сестру Антонину разводить самовар, а сама пошла на кухню что-нибудь приготовить к завтраку. Мы с братом Иваном выскочили на двор встречать деда, а отец - Иосиф Трофимович, открыл ящик комода, вынул из него заветную шкатулку, а из нее давно припасенную десятку и положил ее поближе, в карман.
А на дворе царило настоящее оживление. Лошадь и сани окружили взрослые и дети, не каждый день в городе увидишь крестьянские простые сани и лошадь, да еще в нашем тихом дворе.
Между тем дед Михей поздоровавшись с нами, развязал чересседельник, и оглобли сразу опустились, отпустил супонь у хомута, и хомут сразу стал шире, освобождая стиснутую лошадиную шею. Взяв из саней охапку сена, дед бросил ее под ноги своей Машки. Она сразу захрустела, работая зубами...
Машка! Дед и Машка для нас были понятиями равнозначными. Сколько лет мы знали деде Михея, столько лет знали Машку, темно-серую, в крапинку, кобылу, которая не только выполняла всю положенную ей по крестьянству работу, но еще каждый год приносила семье жеребенка, какую-никакую прибыль в более, чем скромный семейный бюджет. Мы гладили Машкину морду, совали ей в рот черный хлеб с солью, а она в знак благодарности быстро-быстро кивала нам головой.
От всего этого пахло навозом, лошадиным потом и непередаваемым запахом сена. Запахи эти заставляли сильно биться сердце, они говорили о том, что скоро придет весна, и мы уедем в деревню от этого опротивевшего городского зимнего сидения, от надоевших уроков в училище. А что мы снова уедем в Горетовку, у нас сомнений уже не было, иначе зачем же отец вынул из шкатулки заветную десятку.
А дома, за столом идет деловая беседа. Дед рассказывает, как тяжело живет подмосковная деревня, что прошлогоднего урожая хватило только до рождества, а теперь сидят на одной картошке.
Я сижу и не спускаю глаз с деда. Вот он сидит, еще не совсем старый человек, бородатый, жизнелюбивый и улыбчивый в стареньком коричневом, видавшем виды долгополом пиджаке, таких же брюках, заправленных в смазанные дегтем сапоги, и от него, так же, как и от его упряжки, струятся незабываемые деревенские запахи. Мне кажется, что он похож на одного из святых, изображенных на наших иконах, во множестве висящих у нас в красном углу, только нет у него над головой полагающегося святому нимба.
Я мысленно примеряю этот нимб к его голове. Нет, совсем не годится дед Михей в святые. Те, что изображены на наших иконах - какие-то хмурые и гордые в своей святости, хотя и имеют такие же бороды, как у деда. А в дедовой бороде прячется постоянно потенциальная улыбка, готовая в любой подходящий момент широко разлиться по всему его лицу. Нет, не годится дед в святые. И нимб ему совсем не подойдет. Дед - человек ласковый, добродушный и участливый к чужим людям.
Вот его рука гладит мою голову, а улыбка уже из бороды ушла и гуляет по всему его до мелочей знакомому лицу. Нет, никогда не забыть его улыбки!
Однако, настало время прощаться, и дед спрашивает, приедем ли мы летом "на дачу"? Отец расстается со своей десяткой, договор заключен.
Попрощавшись со всеми, дед вышел во двор, бросил остатки сена в сани, подтянул чересседельник потуже, опершись ногой в хомут, затянул супонь, вывел Машку под уздцы за ворота и вскочил в сани.
Осенью он еще раз приедет к нам в Москву, привезет несколько мешков картошки, капусту и бочку соленых груздей, которых мы насобираем предстоящим летом.
Быстро течет время. Вот и май кончается. Начинаются сборы в дорогу. Уже назначен день отъезда. Едем в поезде до станции Крюково. Вот знакомая платформа, а за ней лошадь с подводой и рядом дедушка Михей со своей непередаваемой улыбкой. Вещи грузят на телегу, ребят сажают сверху, взрослые идут пешком.
Мы выезжаем на Андреевскую дорогу, а через час пути въезжаем в нашу Горетовку.
Изба Каменских в то время стояла по другую сторону дороги, ближе к ручью. Состояла она из двух отдельных помещений, разделенных большими сенями. Первая, основная, зимняя изба была помещением довольно старым, немного покосившимся в сторону кухни, крытым соломой. Внутри избы всегда было темновато. С правой стороны у окна стоял длинный столярный верстак, у которого с утра до вечера работали резчики по дереву - дед Михей и его молодой сын Прокофий. Стучали деревянные молотки по стамескам, вырезая на спинках и ножках стульев цветочные и другие узоры. И хотя за эту работу эксплуататор-хозяйчик платил сущие гроши, работа эта позволяла семье как-то сводить концы с концами. Слева была отгорожена кухня: владение бабушки Федоры.
В то время, кроме сына, в семье были еще две дочери Фима и Стеша. Здесь к месту отметить, что был и еще один член семьи - Илья, так называемый "шпитомец" (воспитанник). В то время общество призрения беспризорников (детей) охотно отдавало своих воспитанников крестьянским дворам, уплачивая им какую-то ничтожную сумму денег. Вот дед с бабой и воспитали Илью у себя прежде, чем появились свои дети. Был он в то время уже взрослым, женатым человеком. Один раз в году приезжал навестить своих "родителей".
В отличие от зимней избы, пристройка, предназначенная для летней дачи, была светлой и окнами выходила на усадьбу, ручей и лес на высоком другом берегу ручья. К этой половине была пристроена терраска, где мы обедали и пили чай. Сбоку всего здания примыкал скотный двор, где проживали уже знакомая нам Машка, корова и пяток овец.
Итак, мы в деревне!
Первым делом надо выбежать на усадьбу и поваляться на такой заманчивой зеленой травке. И после кататься и кувыркаться, пока не примяли целый участок травы. Вышел дед и улыбается на наши проказы. Любой крестьянин прикрикнул бы на нас за помятую траву, а он улыбается. Остаток усадебной травы спас отец, он тоже был из крестьян и живо нашел управу на "браконьеров", загнав нас домой.
Был у деда Михея один большой недостаток - сильно притупленный слух. Правда, нет худа без добра: это помогало ему в ссорах с Федорой, но иногда и невольно смешило окружающих.
Как-то в престольный праздник Спасов день, когда дед немного выпил, Фима, его дочь, сказала ему: "Тятя! Запевай "Как по Питерской". - "Кто обиделся?" - серьезно спросил дед, а вокруг все весело рассмеялись, а бабушка Федора сердилась. Правда, к чести бабушки Федоры надо отнести, что к ребятишкам она относилась хорошо и всех их любила.
Вместе с дедом Михеем стучал молотком в избе его сын - молодой, и то время еще не женатый парень Прокофий. Я всегда удивлялся, откуда в крестьянских семьях, простых и в общем-то грубых, появляются иногда дети, с которых нужно брать пример многим детям образованных и культурных родителей. Таким примером и был Прокофий. Услужливый и вежливый в обхождении с людьми, почтительный к своим родителям. Отца с матерью он звал не иначе, как тятенька и маменька. И никогда не повышал голоса. Помню только один случай, когда в нем проснулась может быть маменькина черта.
В один прекрасный день к нашей избе подошли два мужика из любителей зеленого змия, и под видом выполнения поручения "от обчества" потребовали от отца деньги на червертную водки, якобы взамен за помятую траву нашими ребятишками где-то близ Горетовки.
Отец уже было полез в карман за деньгами, но Прокофий, услышав об инциденте, вспылил, схватил стамеску и выбежал с ней на крыльцо. Ходатаи "от обчества" моментально исчезли и больше никогда не пытались приблизиться к дому.
О сестрах Прокофия Фиме и Стеше в воспоминаниях не сохранилось ничего примечательного. Девушки, как им и положено, в свое время вышли замуж и уехали из Горетовки. Стеша в лесной ссоре была застрелена лесником. Следы Фимы потерялись из виду.
Время в деревне проходило для нас, детей, весело. Много бегали, купались, а, главное, ходили за грибами в графский лес. Грибов в лесу было в то время множество. Полные большие корзины приносили одних белых. Но было одно обстоятельство, сильно мешавшее нашим походам.